Господа, эту тему я открываю отдельно, хотя она очень перекликается с разговорами о кризисе жанра. В ней я помещаю замечательные произведения советских сатириков об авторах и их произведениях.
==============================
А. Зорич
"Трудный случай"
Изложенное ниже отнюдь не является выдумкой; в этих строках почти буквально передан эпизод, имевший место с месяц тому назад в одном специальном лечебном заведении Москвы.
Некий молодой советский писатель, полное собрание сочинений которого недавно выпущено Госиздатом, обратился за советом и с просьбой о помощи к видному столичному психиатру.
— Мое обращение покажется вам, вероятно, странным и необычным, профессор, — сказал он, — но не можете ли вы посредством гипноза повысить мою способность к письму?
— Простите, не понимаю.
— Я писатель. Но, видите ли, пишу я как-то механически, без подъема, что ли. Мы, конечно, подобно Анатолю Франсу, отрицаем вдохновенье. Существует только уменье приводить себя в рабочее состояние. Но вот это-то, понимаете, никак мне не удается. Сколько ни сижу, сколько ни пишу — не удается. Все дело ведь в том, как расставить слова. И вот, не расставляются, проклятые, как надо!
— Вы давно пишете?
— Три с половиной года.
— И много написали?
— Шесть томов, сорок два листа.
— Гм… порядочно.
— И все неудачно.
— Неудачно?
— Представьте.
— И все-таки продолжаете писать?
— Откровенно скажу как врачу: пережевываю старое!
Профессор подумал с минутку, побарабанил по столу пальцами и осторожно сказал:
— Так, может быть, вам лучше бросить? Счесть, так сказать, эксперимент неудавшимся?
— Но ведь я писатель.
— Что ж, иногда приходится менять профессию. К тому же это все-таки не то, что землемер или часовой мастер. К этому надо иметь особую способность, особый психический, интеллектуальный склад.
— Но меня печатали!
— И много?
— Все.
— И неудачное тоже?
— Тоже.
— И жеваное?
— И жеваное.
Профессор посмотрел в окно и в раздумье почесал переносицу.
— Видите ли, то уменье расставлять слова, о котором вы изволили сказать, иногда называется также талантом. Насколько я понимаю, вы хотите, стало быть, чтобы я внушил вам талант?
— Таланта не существует, профессор. Это отжившее слово.
— Ну, все равно. Уменье… Э-э… Как вы сказали?
— …расставлять слова.
— Предположим. Как же вы себе реально это представляете? Надо сказать, практическая медицина не знает таких прецедентов.
— А как вообще лечат гипнозом? Ну, я лягу на кушетку, вы проделаете надо мной пассы, или как уж там это полагается, и станете внушать: “С этих пор ты пишешь иначе, с этих пор ты правильно расставляешь слова, с этих пор…”
— Гм. По этой теории, под гипнозом можно обучить и строить железнодорожные мосты, например, и пломбировать зубы.
— Ах, доктор, это же совсем другое. Здесь ведь высшая сфера психики.
Профессор встал и, заложив руки за спину, прошелся по кабинету.
— Послушайте, — сказал он вдруг, — а зачем, собственно, это вам нужно? Талант, то бишь… уменье расставлять слова? Ведь, вы говорите, вас и так печатают?
— Да, но ведь это не вечно! Откровенно скажу как врачу: я и сам считаю это недоразумением. В один прекрасный день кто-нибудь да увидит же, что и слова не так расставлены, да и все это вообще не то. Нет, уж вы не отказывайтесь, доктор. Я буду благодарным пациентом. Хе-хе… Вам будет посвящена первая же повесть, написанная после всех этих штучек…
— Штучек?
— Сеансов, я хотел сказать.
Профессор в упор посмотрел на него. Он не опустил честных, голубых, наивных глаз.
— Вот что, — после некоторой паузы сказал профессор. — Принесите мне что-нибудь из того, что у вас напечатано. К сожалению, нет, знаете ли, времени следить за беллетристикой. То да се…
— Я понимаю.
— Принесите и зайдите через недельку. Я ознакомлюсь, и тогда поговорим.
И писатель прислал пятый том своих сочинений, и зашел через неделю.
— Я прочел вашу книгу, — сказал профессор, — и отметил некоторые места. Например, вы пишете: “Смычка — так звали дочь старого политкаторжанина Еремина — блистала зубами, ослепительными, как янтарь”. А янтарь желтый. Значит, она блистала желтыми зубами?
— Ну, это поэтическая вольность.
— Ну, не знаю. Или вот: “Дом и мебель были в стиле боярина XVII века с витыми ножками”. У кого же витые ножки? У боярина, у дома или у мебели?
— Ну, профессор, это детали.
— Да, а вот еще: “Он постепенно вскрыл пинцетом выпершую кость”. Во-первых, костей не вскрывают, а во-вторых, пинцетом вообще нечего делать. Вы спутали пинцет с ланцетом. Потом вы пишете: “У мечети заржала кобылица, голубая лазурь которой сияла на солнце”. Как же это так — голубая кобылица?
— Мечеть, а не кобылица.
— А сказано — кобылица.
— Профессор, право же, все это частности, давайте ближе к делу.
— Извольте. Я уклоняюсь от… лечения.
— Почему?
— Случай слишком трудный.
— Вы считаете науку бессильной?
— Я считаю, что, поскольку существуют школы второй ступени, — внушать посредством гипноза, что корова не пишется через и с точкой, нет никакой надобности.
— Однако, доктор, я попросил бы вас выбирать выражения. У меня имя. Я сорок два листа написал.
Профессор вскочил вдруг и закричал, потрясая пятым томом сочинений клиента:
— Дрова пошли бы пилить! Арбузы на баржах грузить! Асфальт в котлах месить! Стыдитесь! Голубая кобылица! Янтарные зубы! Подъезжая к станции и высунувшись в окно… Учиться надо! Грамматике учиться, а не гипнозы выдумывать!..
…Одеваясь в передней, писатель бормотал обиженно, долго шаркая в полутьме ногами и никак не попадая в галоши:
— Раскричался, скажите пожалуйста! Дрова пилить! Асфальт мешать! Сам иди мешай, старая песочница! Назло тебе, дураку, еще сорок листов напишу. И напечатают! Ну пинцет, ну янтарные зубы, ну ошибся… Подумаешь, художественный театр!..
