Ничем не выдаю своего присутствия и бесплотным призраком подкрадываюсь поближе, чтобы заглянуть ей через плечо. Что она такое листает, что ее аура полыхает всеми оттенками? Красный – любовь и страсть, белый – восхищение и почитание, синий – глубокое уважение, и среди всего этого невыносимого для падших великолепия чистых эмоций предательски мелькают оранжевые язычки плотского желания. К своему удивлению, я обнаруживаю, что страницы испещрены изображениями женщин, одетых то по-мужски, то в некие странные, иногда даже гротескные наряды... Я снова перевожу взгляд на её ауру, дабы убедиться, что мне не показалось, и не сдержавшись, высказываю свою догадку вслух:
– Так ты вожделеешь женщин?
Слова, произнесенные вслух, разрушают окутывающий меня покров невидимости, но я об этом не жалею. В конце концов, зачем скрываться, если я наконец разгадал её тайну? Если она предпочитает женщин, значит, у меня с самого начала не было ни единого шанса, и в том, что она смогла устоять перед моим обаянием, нет ничего удивительного. Остается только пожалеть о собственной глупости и сдуру порушенном саде, перепоручить девчонку одной из суккуб и выкинуть эту глупую историю из головы. Меня останавливают простые слова:
– Вообще-то, нет, – она смотрит на меня со спокойным презрением. – И часто ты за мной подглядываешь?
Снисходительное высокомерие, звучащее в её голосе, мол, «ну чего еще ждать от этого паразита?» в два счета выводит меня из себя.
– Врешь! – я и не думаю отвечать на её абсурдные обвинения. – Я видел твою ауру, ты не только восхищаешься этими женщинами, но и жаждешь их! – я вдруг осекаюсь, осознав, что отрицая, она говорила правду. Я замолкаю, столкнувшись с очередной загадкой, но и она, похоже, озадачена моими словами.
– Ты прав, – наконец, признает она и продолжает, медленно подбирая слова. – Душой своей я благоговею перед ними, телом своим я поклоняюсь им… В своем восхищении красотой люди не слишком склонны разделять душу и плоть. Так что ты прав. И все же, ты ошибся.
20. «Красота». Когда она произносит это слово, меня снова захлестывает волна ярости и досады. Она обозвала меня уродом, и при этом считает красивыми каких-то актрисок? И не врет ведь…
– Расскажи мне о них… – я стараюсь говорить тихо, почти смиренно. – Объясни мне, что есть красота в твоих глазах? Чем они тебя так привлекли?
Она недоверчиво смотрит на меня, но то ли мне удалось изобразить искренний интерес, то ли у неё давно не было собеседника, но она начинает говорить, сначала вяло и неохотно, потом с всё большим увлечением. Она достает из прикроватной тумбочки другие журналы, листает их так, чтоб мне было видно, бесконечно сыплет непривычными именами… и повергает меня все в большее недоумение. Я не вижу ничего особенного в этих женщинах, тем более что в некоторых из них нет и признака красоты — и тем не менее она смотрит на них с искренней любовью… В конце концов, она обрывает собственную речь:
– Тебе ведь неинтересно, да? Может, лучше видео посмотрим? Ты знаешь японский? Давай про тебя пьесу включу? Может, хоть это тебя проймет…
22.
Меня и в самом деле проняло: после первых же пяти минут я начал хохотать и хохотал, пока она не захлопнула ноутбук.
– Нет, ты все-таки поразительная сволочь!
– А ты поразительно глупа! По-твоему, вот эта девчонка в самом деле хорошо изображает падшего? Ты благоговеешь перед её силой? По-твоему, она страшна?
Я распахиваю крылья, распрямляюсь в полный рост — и свет в комнате меркнет.
– Вот что такое истинный падший! Я тлен и гниль! Я порок и похоть! Я ржа, что ест металл! Я соль, которой посыпают землю, чтобы она никогда не могла родить! А она — оживший прах и прахом станет!
– Прекрати! – она сжалась в комок, её трясет... Да, видеть падшего в его истинном величии почти невыносимо для смертного — но я еще не закончил. Кончиком когтя я подцепляю одну из её драгоценных книжонок, которую она так неосторожно оставила на самой границе, провожу по страницам ладонью — и с хохотом швыряю обратно.
23.
– Посмотри, что с ними будет через жалких двадцать лет! И после этого ты осмелишься настаивать на том, что они красивы? Признайся хотя бы себе — ты ослеплена призраками, которых так презираешь! Твое восхищение — самообман, в который ты веришь так истово, что он кажется тебе правдой!
Она растерянно перелистывает страницы, и я знаю, что она видит: волосы, черноту которых изъела седина, покрытые морщинами лица. Двадцать лет — мгновение для нас, но не для людей.
24. Она листает невыносимо медленно, всматривается в страницы так пристально, будто хочет прожечь их взглядом, и победная улыбка медленно сползает с моих губ. Почему она продолжает смотреть? Почему не отбросит журнал с отвращением? Не признает мою правоту? Наконец, она нежно проводит рукой по страницам…
– Ты так ничего и не понял, – грустно и почти сочувственно говорит она наконец. – И, боюсь, уже не поймешь… Они прекрасны не потому, что родились красавицами, хотя некоторые из них и в самом деле красивы. Они сильны и горделивы, каждая из них бросила вызов закоснелым правилам и жестким общественным рамкам, каждая боролась за право быть собой — и выиграла этот бой. Они дарили и дарят людям надежду и мечты, они вдохновляют, они указывают путь, они утешают… Вот в чем их красота! И они прекрасны даже в старости, поскольку жизнь их не была бесцельной… Кстати, а вот она почти не изменилась! – она со смехом указывает на одну из фотографий. – И двадцать лет ей не помеха! А ты… Ты только что рассказал о себе столько, что и половины хватило бы, чтоб проникнуться к тебе отвращением. И ты по-прежнему смеешь думать, что ты лучше их?
Я отступаю перед её правотой. Я поторопился и вдругорядь потерпел поражение… Но в следующий раз все будет иначе.
– Я вернусь, – обещаю я напоследок. – И тогда даже тебе придется признать, что и я чего-то стою.
– Не трать силы, падший, – только и бросает она мне вслед...
Jumangee
Во всех бочках затычка
